Когда мне было семь лет, меня решили отдать в музыкальную школу. Вернее, отдать меня решили еще задолго до встречи родительских половых клеток, так как дома стояло фортепиано и все женщины нашей семьи, насколько глубоко удалось копнуть родословную, обладали умением играть на нём. Так что мое мнение на этот счёт априори считалось сформированным.

На вступительных экзаменах проводилось три испытания: повторить спетую педагогом мелодию, воспроизвести ритмический рисунок хлопками в ладоши и спеть произвольную песенку.
В коридоре толпились родители и всячески щадили голоса и нервы своих деток: не пой, не кричи, не шепчи, выпей теплой воды, глотни сырое яйцо, не жуй жвачку, не чеши живот...

– Вы что петь будете? – спросила нас мама Иришки Кузиной.
– «Голубой вагон», – гордо ответила за меня бабуля.
– Как «Голубой вагон»? Его уже Женечка Саленек поёт!
– Ну, тогда... Песенку Чебурашки...
– Чебурашку Мурвета застолбила, давно уже!
– Лялечка, какие песенки ты еще знаешь?
– Из кота Леопрольда знаю.
– Все песенки из Леопольда заняты корейской семьей! Они оптом поступают!

Бабушка скисла.
– А что, одинаковые нельзя, что ли?
– Нет! Завуч просила разные, чтобы уши от однообразия не завяли!
– Ишь, уши... Лялечка, ну-ка?
– Про японского журавлика!
– Тоже занято! Слышала, как какая-то девочка репетировала!

Тут мы услышали мою фамилию и бабуля подтолкнула меня ко входу в актовый зал.
Я вошла и робко взобралась на сцену.
Первые два задания я прошла на ура. Мои огромные прозрачно-желтоватые банты на туго заплетенных и собранных в корзинку косичках колыхались как оглашенные, словно их трепал суровый Бекабадский ветер. Впридачу к этому я не могла сильно открывать рот, так как скулы сводило натянутыми волосами и при всяком «А-а-а» мои глаза становились еще более лисо-монголоидными.

— Такая хорошенькая, умничка прям, – заколыхалась дородная Лия Львовна. – Но худенькая какая, цыпленок, не кормят словно!

Я и вправду была очень худой, особенно конечности: тонкокостные, они висели как веточки – руки из рукавов белой блузы, ноги — из-под юбки-колокола.

– Что петь будешь, деточка?

Я стала срочно соображать. Мысли в голове из-за этой прически, казалось, тоже были натянутыми и бились от одного виска к другому.

– Эх, дубинушка, ухнем! Ух! – толстым голосом протяжно завела я любимую песню нашего садовника. Всякий раз, работая на участке, он напевал какую-нибудь песню из своего небогатого репертуара.

Лия Львовна поднесла руку к груди.

– Эх, любимая, сама пойдет, подёрнем, подёрнем, да ухнем! – детским басом залихватски вывела я.

Преподаватели отчего-то выпучили глаза и переглянулись. Ясно: надо петь что-то другое. Дубинушка — не по их зубам.

– Я передумала. Это неподходящая песня. Вот. – Спрыгнув со сцены, я сделала глубокий вдох, мелким шагом пошла к учителям и гнусаво заныла:

– Вот господин хороший идет по мостовой. Подайте, Христа ради, червончик золотой...

Я протянула руку в просящем жесте и мысленно окунулась в роль просящей бродяжки.

– Нет, нет, Лялечка, – часть учителей сдавленно ржала, а Лия Львовна пыталась сохранить спокойствие, – давай что-нибудь нежное, про василечки-колокольчики...

Меня понесло. Трагично прикрыв веки и сложив руки на груди, я уныло затянула:

– Однозвучно гремит колокольчик

И дорога пылится слегка....

И уныло по ровному полю
Разливается песнь ямщикааааа...

На ямщике мой голос ушел слишком низко и мне пришлось надуться, чтоб вывести это «...кааа» протяжно и значимо. Я поняла, что не вытяну петь про хладную грудь, и решила перескочить на подснежники.

– Лишь только подснежник распустится в сроооок... – Я закатила глаза и постаралась придать трагизма своему голосу, отчего мои банты на голове задрожали – и ноги тоже. –
Лишь только приблизятся первые грозы, на белых стволах появляется сок... Так плачут березы.. так плачут березы....

Учителя не смотрели на меня. Они тряслись, они прятали взгляд, и я поняла, что очень расстроила их, ведь просили же, просили исполнять детские песни, а я – садово-огородные...

Надо веселое... Вот! Есть!
Я залихватски топнула ногой и вразвалочку, как утка, припадая то на левую, то на правую и растопырив по-блатному пальцы, вращая глазами, исполнила:

– Йэээх! Цыпленок жареный, цыпленок пареный, цыпленок тоже хочет жить! Его поймали! Арестовали!

На этих словах я подпрыгнула к директору школы, грузному мужчине в костюме и выкрикнула:

– Велели: паспорт покажи!

Директор вздрогнул, а дверь в коридор приоткрылась и в образовавшейся щели появилось лицо моей бабули.

– Паспорта нету! Гони монету! Монеты нет – иди в тюрьму!

Учителя сдавленно рыдали от хохота, а директор махал руками, пытаясь остановить моё пение.
Банты ожесточенно колыхались на моей голове, дергая кожу на висках в стороны, но боковым зрением я успела увидеть спешащую ко мне бабулю.

Я заторопилась: времени оставалось в обрез.

– А он заплакал! В штаны накакал!
Пошел на речку сполоснуть!
Штаны уплыли! А он за ними!

Последнее, что я выкрикнула в зал, пока меня выводили, было:

– И вместе с ними утонул!...

В коридоре стояла тишина. Потому что родители согнулись в беззвучном хохоте и вытирали глаза.

Так я поступила в музыкальную школу.
Потом отучилась положенные семь лет и теперь сходу могу сыграть многие произведения. Но лучше всего отчего-то у меня получается «Цыпленок жареный» с аккомпанементом.