Родился я в 1926 году в волжской деревне (теперь ее не существует). В семье было семеро детей, я – третий. В 1940 году семья перебралась в город Йошкар-Олу (Марийская республика), где отец работал столяром на заводе боеприпасов. Я же остался заканчивать деревенскую семилетку.



Войну встретил шестнадцатилетним мальчишкой. Я был как раз в городе, – помню, праздник был там какой-то, и вот радио объявляет, что началась война. Вернулся домой в деревню, а мужиков наших уже забирают. Потом и до нашего года очередь дошла, призвали меня в армию осенью сорок третьего.

Учебный полигон был под Москвой, там и произошло распределение по родам войск. Не знаю уж по каким критериям нас выбирали, но я попал в огнеметчики. Там все показали, и из огнемета дали выстрелить, правда, – водой! Видимо, боялись, чтобы кто-нибудь не поджегся. Надо сказать, что огнемет – страшное оружие, эффективное. Тут не надо никакой пехоты: трое огнеметчиков могут всю линию обороны сохранить. Невозможно укрыться от такого огня (1500 0 С) – все горит. Если огневая капля на человека попадет, то бесполезно тушить, только одежду срывать, да и то не успеешь – все моментально происходит. Неудобство было в том, что дальность маленькая. Для атаки надо было подползти метров на 20. Уже после войны сделали такие огнеметы, которые больше чем на 200 метров стреляют.
По окончанию учебы дали мне звание ефрейтора и отправили на фронт. Там скоро получил младшего сержанта, а затем и сержанта. Командовал огнеметным подразделением на 1-м, 2-м Прибалтийских и на 3-м Белорусском фронтах. Воевать пришлось в составе штурмовых групп. Задача была – уничтожать технику и живую силу противника, расчищать путь пехоте. Все артиллерийские и инженерные группы шли сзади. Атака всегда начиналась с артподготовки, – должны были через нас бомбардировать, но иногда и в нас попадало. Ну, связь тогда была не то, что сейчас, когда до любого угла можно дозвониться.

Было у меня под командованием десять человек. А на задания ходили так: выбирали самую плохую погоду. Слякоть, дождь, снег идет, туман, ночь – вот наша работа. Мы грязные были как поросята. Любое препятствие как можно преодолеть – все подползать и как можно ближе. Очень сложно вот с человеком. Я опытным был в этом отношении. Всегда знал своих подчиненных. И сейчас всех по именам помню – Ваня, Коля, Федя. На задания ходили по трое, больше нельзя было. Убивали нас как не знаю кого… Вот беру троих и наставляю: «Если только ракета и ты вот так руку поднял, не убирай, так и держи. Голову поднял, не кивай». Там ведь если что неправильно сделал – все, будешь убитым.

Ну что запомнилось. Вот, моя первая операция. Было как раз наше наступление в Белоруссии. Стали немцы отступать, а мы сознательно не стали пересекать их дорогу. Сказал своим: «Лежать и не шевелиться». А расположились мы в кустарнике. Сначала они разведку пустили мимо нас. Подальше прошли, поближе – мы их не трогаем. Потом пошла техника, стали боеприпасы вывозить. А нам это важнее. Когда машины пошли, я в центр нацелился, сегментом провел – машины загорелись. И как успел я отскочить – взорвалось все там, а воронки остались – не пройти, не проехать.

Потом вот еще одно мое задание. Было это под городом Проэкуль, в Латвии. Опыт уже имел большой, но потерял к тому времени 10 человек (один остался). Попросил пополнение, дали молодежь. А молодежь – ведь это хуже нету. Когда обстрелянный солдат, он хоть соображает. Во время наступления сделали засаду около дороги. Смотрю, идет машина легковая вроде нашего «Москвича». Мы с товарищем (Толя звали) выскакиваем с двух сторон, стволы наставили, машину остановили. Дверь открываю, смотрю – там офицеры. Первого схватил за грудки, вытащил. Они не сопротивлялись, так как просто не ожидали нас, настолько мы все по-умному сделали. Ведь их разведка прошла, пехота прошла, им по рации доложили, что все спокойно. Этот момент мы и выждали.
Значит, кого-то вроде генерала я сам повел. Когда я схватил его, грешным делом, орден, крест у него оторвал, – думал, жив буду, хоть людям покажу. С дороги свел его, а он дальше не идет и говорит что-то по-своему. Я их языка не понимаю, а идти надо метров 200 еще и некогда разбираться. Как влепешил ему! Нервы-то не выдерживают. Там это просто. Я его ударил, он упал, я его пинками: «Давай! Вставай!». Завожу его взашей к командиру в штаб. Там переводчик сидел и перевел его: вот де, сержант огнеметного подразделения избил генерала. А командир еще ко мне подходит, обнимает – «молодец!», — говорит.

Вообще, меня уважали. Первым из батальона получил Орден Славы, потом первым же получил вторую награду, третью. Убивали же у нас часто. В плен у меня никто не сдавался. Все этого боялись, но не было такого. Моя задача была по инструкции, по секретной: если только меня окружили, я должен сам себя убить (пистолет у меня был) – да, это моя обязанность была, как и каждого огнеметчика. У пехотинцев такого не было. А еще я обязан был огнемет открыть, горючее выпустить, патроны разбросать, в общем, уничтожить оружие. И никто даже не мыслил плена, ни в коем случае. Все знали свои инструкции, под ними подписывались по поступлении в огнеметные войска. И установка внутренняя была: лучше умру, но не сдамся.

В сорок третьем немцы еще упирались здорово. Даже не знаю, что нам тогда помогало. Оружия тогда мало было, оно больше в сорок четвертом появилась. Вот, наши «Катюши», – а сначала же и их не было. Я когда пришел, автоматов не хватало. Один раз даже так было: смотрю, убитый солдат лежит, его раздуло, а ремень брезентовый тело передавил. Как быть? А оружие снять надо. Вот, ботинком надавил, все там разворотил, диск снял – на себя навесил. Так и вооружил себя. А куда деваться?

Обмундирование? Ну, что уж там, – единственно, ботинки дали. Так я их все истрепал. Шинель как вначале выдали, так в ней до конца войны прошагал. В Восточной Европе погода всегда почти одинаковая была: слякоть, грязь бесконечная. Холода не было сильнее минус десяти. А все-таки замерзнуть можно. Кутаешься в то, что на тебе только есть. Случай был, рассказывали. Приехал Жуков, проводит смотр, а солдаты все разутые: у кого портянка на ноге, у кого подошва привязана. Приказал командира расстрелять, солдат обули. Вредители были везде. Знал я одного писаря штаба, старшину при командире. Он еще похвалялся, что денег у него всегда много было. Дивизия пополняется – 25 тысяч человек, а когда бои прошли, остается людей немного. А ведь на всех деньги пришли. Порядок был такой: солдат должен получить или их родным пересылали. Так вот штабники этого не делали, а больше себе полные карманы набивали.

Питались, я даже не знаю чем. Вот, раз кашу поел, когда пришел с первого задания. Перед заданиями же иногда бывало: старший вызывает и говорит: «Кого берешь с собой?» Нас тогда заводят в комнату, а там на столе колбаса, спирт – сколько хочешь. Беру полстакана спирту, водой разбавляю, выпиваю, колбасой закушу. И все, чего там, много не съешь. Говорят, бери с собой сколько хочешь, а то ведь можно застрять во время задания где-нибудь, кто там кормить-то будет. А сколько взять можно? В карман полкольца колбасы влезет – больше не беру. Приходишь в другой раз – кухни нет. Чем питаться? Все больше голодали. Ну, время трудное было, многого не хватало. Лишь бы закончить войну – главное было…

Газеты? Радио? Ой, это только в фильмах каких, может, показывают. Не было ничего такого. Вообще, я не видел ни одного фильма, где бы показали как действительно все было. Уж чего скрывают – не знаю…

И когда в Европу мы пошли, сильно ничего не изменилось. Сначала нас на другой фронт перекинули — 95 километров за сутки прошли. Один раз на привал останавливались. А снаряжение все на себе несли – огнемет за спиной, автомат еще дополнительно брали. Потом по Польше шли. В отношениях с поляками у нас был такой порядок. Мы знали, что они вредные (нас предупреждали). Они были малоприветливы, смотрели на нас как на врага. Если бы кто из них что-то сделал, я имел право сразу его убить, немедленно. И такое практиковали. И вот, когда это началось, поляки умными стали, начали нас уважать. В Латвии, Литве тоже делали как против поляков. Нам было еще указание «не разговаривать» и все.

Еще там мы имели право зайти в магазин, что-то купить. Ну, зайдешь: к нам там относились не очень-то внимательно, не хорошо. А потом, из наших один там и исчез. Убили его, даже тела не нашли. Тогда стали ходить втроем и с автоматами. Один у дверей остается, двое в магазин заходят. Один делает покупки, другой – настороже. Сразу отношение изменилось: бегом бежали, чтобы нас обслужить, и нападения прекратились.

На Украине такого отношения не было, только на Западной. А белорусы, – те очень хорошо нас принимали. С местными партизанами мы всем делились…

Что можно сказать о причинах наших неудач и побед? Стойкий у нас народ. Страшно там было: все время под огнем. Выдержка нужна собачья и боевой дух. Наш солдат упорнее, настырнее. Будет лежать, пока его не задавят. Еще оружие. Оно у нас было хорошее, но вот если бы его с самого начала войны было столько, сколько в сорок четвертом, им бы не пройти никуда. Но если командир трусит, паника получается. Если он примера не покажет, солдат не пойдет никуда. В основном, конечно, все от командира зависит. Однако, не от каждого. Вот, комбата я один раз видел, а и звать не знаю как. Командира роты узнал только, когда война закончилась, да и то, рассказывать не буду, – чуть не убили его солдаты. Скрылся он, и больше его никто не видел. Прятались, сами понимаете. Все лежало на командире отделения и командире взвода…

Примером личного героизма стал для меня один случай. Видел я однажды, как маршал Иван Христофорович Баграмян осматривал позиции. Шел он таким прогулочным шагом, помахивая тростью. И вдруг их орудия залп дали, снаряды разорвались совсем рядом. Так все командиры вокруг попадали, залегли в канавки. А он идет себе спокойно дальше. Так ведь им всем стыдно стало. Вот как. Я ему потом письмо написал с выражением личного уважения…

Почему в первый год войны отступали? Было предательство. Даже в сорок третьем. Я как раз под Москвой был, подлечивался после ранения. Рядышком завод военный был – его взорвали. Да, покурочили так, что одна смена работала, вторая заступала, а третья тоже на заводе была, так как нужно было увеличить производство. Все три смены и взорвали — это вот шпионы работали!
Как сложилась жизнь после войны? В 1945 г. попал я в госпиталь в Пскове. Такое разбитое здание было, половина его просто руины. После него отправили в Москву на сборный пункт для вылечившихся. Здесь подучили, дали звание лейтенанта и под Красноярск повезли, там новые части формировались. Здесь в городе Назарове до 1955 года служил. Как будто обычная строевая рота, только там почти только одни фронтовики служили. И мы все недоумевали, зачем нас так долго держат. Потом узнал, по секрету мне сказали, что готовились к удару по Аляске и нужны были опытные, обстрелянные люди. Уже и оружие для предварительного обстрела изобрели, такое, чтобы прямо с нашей Чукотки по Аляске попадало. А таких, как наша, маленьких частей было много вокруг разбросано. Так вот, если их стянуть, то сила бы вышла большая!

Год я в этой спецроте прослужил, только тогда на побывку домой отпустили. А куда ехать-то? Дома вся деревня развалилась, друзья-мужики не вернулись. Что делать? Поехал в город, где брат жил. Там и познакомился с медсестрой детского сада. На следующий день сделал предложение, а еще через сутки мы с ней расписались (меня, как фронтовика, без 15-дневного срока в ЗАГСЕ в день подачи документов расписали). На следующий день поехал я обратно, обустраиваться. В части квартиру дали. Потом жена приехала и тещу с собой привезла.

Только в 1955 году разрешили мне демобилизоваться. Переехали мы в Новосибирск: брат жены тут жил и давно к себе звал. Устроился на Турбогенераторный завод. Работал под начальством Нежевенко А. А. Случай такой был однажды: изготавливали оборудование для Китая и Индии. И вот один генератор надо было на четырехметровые штыри поставить. Чтобы их закрепить, пришлось отверстия сверху просверливать. А как? Станок туда не поднимешь наверх. Так вот, когда сутки до сдачи проекта оставались, директор ко мне пришел: никто не знал, что делать. Тут как раз пригодился маленький австрийский станок, который я когда-то на свалке подобрал и починил. После этого уж директор без меня – никуда. И когда он перешел работать в Институт ядерной физики, то меня к себе позвал. Я ему тут нужен был. Это было в 1961 году. Устроился я расточником — координатчиком. Делали детали для ракет. А через полгода Нежевенко скончался. Из рабочих только меня на похороны пригласили.

Директором института был академик Будкер, с ним тоже хорошие отношения сложились. Он был прост в общении, часто бывал на производстве. Случай был, помню такой: принес лично мне задание, чертежи в конверте, о них даже начальник цеха не знал. Такой же прибор ленинградскому заводу заказали. Так потом оказалось, что я лучше них сделал. Через месяц, когда я даже и позабыл про это задание, приносят мне конверт запечатанный. Открыл его на перерыве, а там – 500 рублей. Я испугался, пошел тайком директора спросить, что такое, может провокация какая. А уж он мне сказал, что премия за важное задание. А еще такое бывало. Подойдет Будкер и спрашивает: «Коля, ты когда отдыхал? – Завтра пойдешь». Тогда только пишу просьбу об отпуске, знаю, что отпустят.

Сам я не партийный. Не хотел в партию вступать, потому что видел, как они все нарушают, воруют. Это не по мне. А все время звали в партию, тащили… Сейчас возглавляю Совет ветеранов при заводе. Всегда организовывал празднества по случаю дня Победы. Сегодня-то и приглашать почти некого. Всегда со столовой нашей договаривался. Четыре заведующих сменилось, а я все еще здесь работаю…...

рассказал ветеран ВОВ Вохминцев Николай Семенович